Читать онлайн «Лубянка — Экибастуз. Лагерные записки». Страница 36

— Если бы по какой-либо гипотетической причине освобождение от Гитлера затянулось бы в оккупированных областях на несколько лет и гитлеровцы установили бы там порядок, сходный с тем, какой был в Польше во время второй мировой войны, то они получили бы в ответ партизанскую войну, массовые диверсии, террор.

Кроме того, системы двух людоедов отличались друг от друга, что также облегчило бы борьбу с гитлеровцами:

— сталинская деспотия особенно опасна вследствие ее исключительной лживости и целой серии семантических обманов. В годы войны, например, употреблялись всевозможные фразы и понятия для одурманивания людей, пускались в ход такие слова, как народ, родина, историческое отечество и даже Бог… Обещали покончить с колхозами, открыть церкви, стать более либеральными, применить амнистию…

Миллионы в стране вели лютую, глухую, подспудную борьбу со сталинской тиранией. Но никто ею не руководил и не управлял, никто ее не возглавил, так как люди, способные это сделать, либо были уничтожены, либо находились под гипнозом фраз и еще сохраняли некоторые иллюзии, либо не верили в свои силы и возможности, и поэтому ждали войны.

Фразеология Гитлера поражала своей примитивностью. Программа была ясна и не оставляла тени надежды.

— Сталинский террор был ужасен своей скрытностью, духовным и умственным растлением…

Гитлеровский террор сам себя немедленно разоблачает благодаря своей открытости, прямолинейной грубости, топорности… Он привел бы к стремительной консолидации сил российских народов.

— От террора Сталина рабство и растление увеличивались, от террора Гитлера возросли бы национальное сознание, гражданские чувства, солидарность, умение и способность к борьбе…

Таким образом после крушения сталинской деспотии песенка Гитлера была бы спета и без атомной бомбы.

В одном из каламбуров Фридрих второй, как уверяют, сказал, что его солдаты рьяно идут на приступ, ибо страшно боятся своих капралов. Сталин, воровавший всю жизнь идейки у более продвинутых в умственном отношении коллег, вероятно, серьезно воспринял эту шутку и положил ее в основу своей концепции. Он не был, как и всегда, оригинален и только продолжал начатую Лениным и Троцким линию закабаления армии новым режимом через учрежденный ими институт комиссаров, без которых командир части не мог шагу ступить и который насаждал в рядах красноармейцев сеть доносчиков. Еще в 1921 году красный генерал Тухачевский в основу своего плана подавления знаменитого Антоновского восстания плохо вооруженных крестьян Тамбовской губернии положил совместное действие регулярных частей, чекистов (отряды «пиявок») и танков. А если заглянуть в глубь веков, то войско персидского деспота Кира многими чертами предвосхитило армейскую организацию Сталина. Известно, что полчища Кира, сражавшиеся с греческими соединениями свободных людей, вошли в историю как войско рабов. Но царя Кира можно извинить, ибо в те стародавние времена вся жизнь была построена на рабовладении.

Армейская концепция Сталина заключалась во внушении солдату и офицеру незыблемой уверенности, что самое ужасное ожидает его за невыполнение приказа начальства. Для этой цели:

— в полевом уставе было прямо сказано, что офицер должен быть жесток, и при серьезном ослушании обязан застрелить своего солдата;

— в плен сдаваться было запрещено самым категорическим образом. Вместо этого солдаты и офицеры обязаны были покончить с собой. Попавший в плен официально рассматривался как «изменник родины» с вытекающими для его семьи последствиями;

— в тылу атакующих частей находились заградительные отряды из свирепых карателей. Они стояли на определенных рубежах или находились в танках, приданных военной части как бы для поддержки[11];

— партийная и комсомольская прослойка, по замыслу творца концепции, обязана была проводить в жизнь любые решения, приказы и доносить обо всем происшедшем, увиденном, услышанном;

— солдат разлагали изнутри сетью стукачей (сексотов), навербованных из их же среды;

— созданы были политотделы, представляющие дополнительный глаз и щупальца. Они выискивали тень недовольства, внедряли угодные режиму установки, разжигали низменные инстинкты. Каждый солдат был на учёте, все были разделены по степени надежности. Имена и адреса родных тоже были известны: солдатам неизменно вдалбливали, что в случае их обвинения и наказания семья поплатится, и к ней будут применены законы об изменниках родины;

— террористическая система управления давила на солдата угрозой. Любой из них за незначительное нарушение немедленно мог быть отдан под военный трибунал. Не по законам, а по действующей в данный момент инструкции его могли расстрелять, отправить подыхать в лагерь или, в лучшем случае, в штрафной батальон. Многочисленные судьбы их товарищей служили тому примером;

— изобретен был новый отдел «СМЕРШ» (смерть шпионам), представлявший собой ничем не прикрытую диктатуру чекистов над личным составом воинских частей;

— созданы не виданные по своему количеству ни в одной армии трибуналы, в распоряжении которых были караульные и комендантские части, производящие охрану и расстрелы приговоренных;

— офицеры, за исключением идеалистов, только по внешним признакам напоминали офицеров нормальных армий. Понятия чести, человеческого достоинства, подлинного товарищества у большинства отсутствовали. Их чин зависел в первую очередь от политической благонадежности. Большое место в сознании занимали партийные директивы, политические установки, интриги и обязательное безбожие[12].

Правомерен вопрос: можно ли ярких представителей такой идеологии, пропитанных ядом системы и имеющих неограниченную власть над солдатами, считать офицерами? Конечно, нет. Это — искусственно созданный уродливый гибрид военного начальника, партийного деятеля, чекиста, политического холуя, трясущегося за свою шкуру и ради своего благополучия способного на все. Это не офицер, а какой-то древнеперсидский сатрап, мыслящий категориями сталинизма. Гениальный генералиссимус был бы очень доволен, если бы все его командиры были такими. Но в условиях войны, когда число военнообязанных равнялось двадцати миллионам, не такое уже малое количество мобилизованных офицеров сохранило ряд черт, отличающих европейские военные традиции; однако, скованные системой подавления, они не могли заметно изменить сущность армии. И если бы один из них захотел — по традиции русских императорских офицеров — стать «отцом-командиром», то попал бы немедленно в список неблагонадежных, как человек, который стремится завоевать у солдат «дешевый личный авторитет» с далеко идущей целью.